Потерянные в звездах (Lost in the stars) По пьесе Ханоха Левина "Торговцы резиной" Реж. Григорий Дитятковский Премьера состоялась 28.04.2000 Высшая театральная премия "Золотая маска" в 2001 году Высшая театральная премия С-Петербурга "Золотой софит" в 2000 году

Об этом спектакле можно почитать: Афиша Журнал "Итоги" Петербургский театральный журнал Theart Theart Петербургские театральные страницы Вечерний Петербург Еврейский Петербург Новая газета На главную

Потерянные в звездах. Lost in the stars.
Афиша (оригинал статьи)
Жанна Зарецкая, 1 декабря 2005
Единственный спектакль, в котором можно увидеть нынче актера Сергея Дрейдена. Он один только и способен бесконечный текст про десять тысяч презервативов читать так, как поют блюз: покачиваясь на невидимых волнах, демонстрируя философское смирение с безнадежностью бытия и отборную самоиронию.
Потерянные в звездах
Журнал "Итоги" (оригинал статьи)
Лилия Шитенбург
В спектакле Григория Дитятковского, как и в прежних его знаменитых постановках "Отец" и "Мрамор", одну из главных ролей играет Сергей Дрейден, получивший в этом году "Золотую маску" за лучшую мужскую роль

Григорий Дитятковский, режиссер, известный строгим вкусом (достаточно вспомнить его "Отца", получившего в этом году две "Золотые маски", и знаменитый "Мрамор" Иосифа Бродского), шокировал своих поклонников и озадачил остальную часть публики, поставив спектакль по пьесе израильского драматурга Ханоха Левина "Торговцы резиной". Под "резиной" имеются в виду презервативы - десять тысяч упаковок. Это единственное наследство, которое отец оставил своему сыну (сына играет Сергей Дрейден, исполнявший главные роли в "Отце" и "Мраморе").
Как истинный идеалист, герой считает себя человеком сугубо практическим и всерьез пытается заниматься коммерцией и продать свой специфический товар. Но десять тысяч презервативов у Дитятковского - это не просто товар. Это материальное выражение человеческого стремления к счастью. Это привет от поколения, которое "умело жить", поколению, которое умеет только мечтать, как герои пьесы, которые постоянно воображают себя где-то в Техасе, у бассейна, рядом с киношной красоткой Джейн и бокалом коктейля в руках. В общем, поколению, которое блуждает "потерянными в звездах", как поется в американской песенке 50-х.
"Понимаете, мне срочно нужно быть счастливым!" - говорит другой герой (Вячеслав Захаров). Психологические обертоны делают это заявление, как и весь спектакль, по-настоящему трагикомическим. Дитятковский бестрепетно, хотя и не бесстрастно, наблюдает за своими героями (единственную женщину играет Елена Немзер): в первом акте всем им за сорок, во втором - за шестьдесят. И ничего не изменилось - ни в жизни (один по-прежнему пытается продать другому "резину"), ни в мироощущении.
Жизненную реальность нехитрой израильской пьесы режиссер постоянно соотносит со священной еврейской историей. Герой, рассуждая сам с собой, сосредоточенно бормочет библейские тексты, подытоживая задумчивым: "Плохо дело, папа, плохо!" Неповторимая дрейденовская интонация и легкий еврейский акцент дают понять: фраза эта - не только отчет сына о незадачливой торговле. "Плохо дело, Папа!" - это, собственно, современный комментарий к Ветхому Завету.
Режиссер вообще выводит сюжет о "торговцах резиной" за пределы житейской истории: героев постоянно сопровождают ангелы - милые молодые люди с крылышками (Дмитрий Готсдинер, Михаил Кац, Сергей Мосьпан). Их функция - нежное, насмешливое пояснение к происходящему, а также - обеспечение поэтической интонации, без которой не обходится ни один спектакль Дитятковского. Сергей Грицай сочинил особую хореографическую партитуру: в танце ангелы зависают под углом к плоскости стен. И недаром последняя "реплика" спектакля - маленький концертный номер Дмитрия Готсдинера, исполняющего американскую песенку вполне в духе Джина Келли, "поющего под дождем". Счастливый голливудский финал, не имеющий никакого отношения к истории людей, промечтавших свою жизнь и "потерявшихся в звездах".
Небо в алмазах
Петербургский театральный журнал (оригинал статьи)
Ольга Скорочкина, сентябрь 2000 г.
Х. Левин. «Потерянные в звездах. Lost in the stars». Театр «На Литейном». Режиссер Григорий Дитятковский, художник Владимир Фирер

«Если бы можно было смотреть жизнь как кино. Страсти, катастрофы проходят на экране, не задевая тебя. А ты сидишь в кресле с шоколадкой во рту и только смотришь», — говорит Шмуэль Спрол, неудачливый продавец резины, наследник десяти тысяч презервативов высшего австралийского качества. Режиссер Григорий Дитятковский отчасти воплощает его мечту. Пропащую жизнь незадавшихся коммерсантов Шмуэля, Йоханаана и Белы, этого нелепого антилюбовного треугольника, мы наблюдаем в театре «На Литейном» «как кино». Невозможно не признать, что кино это, с первого кадра до последнего, — высшего качества. В серо-пепельном царстве огромных дверей эта троица неприкаянно бродит в поисках смысла жизни. Их страсти и невидимые миру катастрофы режиссер будто присыпал пеплом, а актеры играют их с чуть заметным холодком «остранения». Движутся, словно в дымке тумана, этой дымкой подернуто пространство, серые плащи героев, кажется, даже чувства. Жизнь есть сон, и кто-то неведомый «вспоминает», прокручивая ленту их жизни. Изображение слегка искаженное — герои мыкаются, словно загипнотизированные, словно во сне…
Жизнь в этом спектакле «подсвечена» смертью: сгущенный до анекдота кошмар земного одиночества имеет космическую перспективу. Небо на заднике усеяно алмазами, откуда-то сверху раздается женское пение на немецком языке, и ангелы, дети театральной массовки, похожие на мужской кордебалет из какого-нибудь «Фридрих-штадт-паласа», мягко осуществляют свои балетные поддержки: герои спектакля то и дело ассиметрично зависают в воздухе на их руках… Манящая красота инобытия иронически снижена.
Каллиграфическая чистота и безупречность сценического почерка. Никакой смуты, черновых небрежных записей на полях, движений наугад. Язык спектакля изумительно ясен и проработан. Поразительная целеустремленность художественной воли: видно, что результат равен замыслу, и никаких случайных сцен и наслоений. Культура артикулированной сценической речи. В прологе спектакля на сцену выходит музыкант. Усаживается за пианино. Расставляет ноты. Будто alter ego режиссера, а нотные закорючки — партитура спектакля. Если бы меня попросили определить режиссерский инструментарий Дитятковского, то помимо нот, книг и картин я бы назвала циркуль и скальпель — так все геометрически вычерчено на сцене, так тщательно и изысканно выточено невидимым резцом. На этом спектакле можно воспитывать грамоте театральных студентов: композиция, ритм, законы пространства и перспективы, свет, цвет, музыка спектакля, душа спектакля, «тело» спектакля, язык — от мизансценического до метафизического… Не спектакль, а мастер-класс.
Мне кажется, в этом спектакле существует один «отрицательный» режиссерский урок — репертуарный. Я понимаю, что развитый режиссер способен поставить телефонную книгу. И лучше бы Дитятковский поставил телефонную книгу! А пьеса израильского драматурга Х. Левина погибла бы на столе завлита. Эта пьеса больше подходит для антрепризного коммерческого театра с его эстрадным мышлением, концертной подачей реплик-реприз — там ей цены нет, и там она, кстати, благополучно идет. Но для театра Григория Дитятковского она выглядит чужеродной: пьеса не имеет внутренних ресурсов и не предполагает никакой метафизики. После Уайльда, Достоевского, Бродского, Стриндберга выбор кажется недоразумением. Если литераторы — «наши собеседники», то какой смысл держать в собеседниках явного графомана?
Один из молодых артистов, играющих ангелов, спросил меня с явным вызовом: «Вы думаете, наш спектакль о презервативах?» Не думаю. Думаю, что и режиссеру не улыбалось ставить пьесу «про это». Но слово это повторяется в пьесе с такой назойливой частотой, что режиссер предпочел заменить авторское название пьесы «Продавцы резины» на «Потерянные в звездах». Видимо, зацепившись за реплику героя: «Мы все звезды, потерянные в непроглядной холодной ночи». Напрасно: новое название звучит псевдовозвышенно и претенциозно.
Пьеса не нравится мне отнюдь не из-за своего «ключевого» слова. Оно ничем не выше и не ниже всех остальных. Ее графомания просвечивает в рыхлой композиции, в неуемном словоговорении, в эстрадно-репризном юморе, который не отличается большим вкусом. Жизнь и презервативы трещат по швам…, «Зачем ты забросил меня в этот мир, в котором я без презервативов не знаю, что делать», «Прозрачная капля в трусах… не капните на пол» или «Вы можете продолжать. — Я уже кончил». Думаю, можно не продолжать. Но победителей не судят. Режиссер эту битву выиграл.
Декорация В. Фирера заставляет вспомнить его же «Любовь за любовь» (спектакль Клима) — те же двери-лабиринты, среди которых движутся в броуновском кружении герои спектакля. Только ослепительные миражи климовского спектакля таили в себе восхищение блистательными, чувственными красками жизни, а герои-мотыльки в финале выстраивались в великолепные свадебные процессии… Нынешний серо-пепельный мираж горчит пеплом сгоревших надежд, и перспективы броунова движения героев среди лабиринтов-дверей ведут в смерть.
Жизнь здесь однообразно-назойливо освещена тусклой лампочкой — у героев некрасивые и усталые лица. Жизнь, единственная и неповторимая, уходит из-под ног. А они, словно приговоренные, блюдут свои коммерческие интересы. Они торгуются на смертном одре, ноги не ходят, глаза не видят, и, подыхая, Шмуэль Спрол готов сделать «невероятную скидку» на свои заветные, высшего австралийского качества презервативы. И Йоханаан, почти героически договорившись о женитьбе, в последний момент маниакально-судорожно умоляет невесту вернуть его чек. «Чек-чек -чек» — он почти рыдает, бредит, в его устах это звучит как наваждение, как зловещая музыка. Но Дитятковский не дремлет: словно фонарщик, он зажигает вместе с машинистами сцены небесные алмазы, и те высвечивают расчетливую аптекаршу Белу и двух ее стареющих ухажеров, скупых рыцарей своих несчастных капиталов.
Женское пение, льющееся откуда-то из-под колосников, из звездной пыли, оплакивает эту нищую жизнь, эти душевные потемки. Впрочем, «музыкальные моменты» спектакля поручены не только анонимному женскому пению: они даны каждому герою, невидимый «фокус» словно выводит его из бренной земной оболочки. В человеке вдруг прорывается что-то важное. Что было в нем придавлено, заколдовано. Каждый из них вдруг, застыв посреди жизни, выбрасывает в темноту признание. Герой Сергея Дрейдена: «Теперь я вижу, как мне нужен был ребенок. Как будто ты вернулся в себя — в новой одежде, на новом витке. И знаешь, что там, наверху, в летнем небе, тебя продолжают, как воздушного змея».
В финале второго акта героиня Елены Немзер скажет про сокровенную минуту в театре, в темноте, перед поднятием занавеса: «Вот сейчас начнется удивительно прекрасная жизнь! Все засверкает!.» Удивительно прекрасная жизнь для них, разумеется, так и не начнется, и герою Вячеслава Захарова только и останется, что прокричать: «Было в руках и ускользнуло! Жизнь растрачена!» Они проигрывают жизнь, но надо видеть, как вчистую они выигрывают у смерти! Небытие в спектакле непугающе и непугливо. Там светло и весело. Там ангелы нежно распеленывают героя перед смертью. Там море! Солнце! Техас! Барышни с невероятными попками!. Нужно видеть, как полуслепой Шмуэль прозревает, когда бредит о Техасе, как он колесит по сцене на велосипеде, будто по техасскому кладбищу!.
Лучшие моменты этого спектакля связаны с артистическим дуэтом Захарова и Дрейдена. Собственно, вот — подлинные алмазы этого спектакля, его художественный феномен и капитал. Те, кто видел их дуэт четвертьвековой давности в Театре комедии, никогда его не забудут. Когда-то они играли «Романтиков» Ростана, сегодняшний их сюжет — это «Антиромантики». Когда они идут на авансцене в своем неподражаемом танце (отличная хореография Сергея Грицая), когда они разыгрывают перед нами свою потрясающую «оперу нищих», балет «потерянных в звездах» клоунов и бродяг — не надо ни звезд на синем небе, ни ангелов с литаврами, потому что их летучий и непревзойденный артистизм способен преодолеть земное притяжение, униженность и слепоту…
Взяв пьесу без чудес, режиссер предпринял попытку чуда. И это чудо вернее всего воплотилось в двух стареющих комиках, бессмертной паре Театра комедии (сегодня это называется театр драмы «На Литейном», но это - лишь условность территории, не более). Седые щеглы, высвистывающие свои мелодии в темноте…
Десять тысяч презервативов - не товар?
Theart (оригинал статьи)
Сергей Данилов, 01.05.2001
Рецензия на спектакль "Потерянные в звездах"

Спектакль Государственного драматического Театра на Литейном "Потерянные в звездах" (по пьесе Ханоха Левина "Торговцы резиной"), премьера которого состоялась 28 апреля 2000 года, стал лауреатом Высшей национальной театральной премии "Золотая маска-2001" в двух номинациях - "Лучший драматический спектакль большой формы" и "Лучшая работа режиссера в драматическом театре". Кроме того, театральную премию Петербурга "Золотой софит" в номинации "Лучшая мужская роль" получил Вячеслав Захаров за роль Иоханаана Цингербая. Режиссер спектакля Григорий Дитятковский - один из лидеров "новой волны" петербургской режиссуры - поставил спектакль, в котором за балансирующей на грани абсурда историей театр увидел метафору человеческой судьбы, человеческую драму, исполненную юмора и горечи. Речь в пьесе идет о продаже десяти тысяч презервативов, оставленных отцом в наследство сыну. Для создателей спектакля это наследство - не товар. Это вопрос. О реализации собственных жизненных возможностей, о природной потребности любви. Говоря о презервативах, герой размышляет о смысле жизни, о наследстве, достающемся от отцов, о своем неумении и невозможности это понять. В спектакле Григория Дитятковского - вечная человеческая надежда на счастье приобретает черты "американской мечты", пришедшей с киноэкранов после второй мировой войны. Само название "Потерянные в звездах" заимствовано у мюзикла Курта Вайля "Lost in the stars", песня из которого была популярна в 50-е годы. В спектакле есть все непременные номера голливудского кино той поры: джаз-банд, шлягер, степовый танец, а мода 50-х годов выглядит знаком застывшего времени, в котором, несмотря на двадцатилетний разрыв между их встречами, продолжают жить "потерявшиеся в звездах" герои. Режиссер выводит сюжет о "торговцах резиной" за пределы житейской истории: героев постоянно сопровождают в спектакле ангелы - молодые люди с ироничными и трогательными крылышками за спиной. Сергей Грицай сочинил для них особую хореографию - в танце ангелы зависают под углом к плоскости стен. Один из критиков написал про "Потерянные в звездах", что так выглядели бы рождественские открытки, если бы их нарисовал Магритт. Анекдотический сюжет о продаже презервативов Дитятковский превратил в философскую притчу о трех одиноких людях, которые никак не могут договориться о "цене" на счастье и любовь. Двое мужчин, одна женщина и трое ангелов - что еще нужно, чтобы рассказать смешную и горькую притчу о людях, потерявшихся в звездах.
Мир сквозь оболочку кондома
Theart (оригинал статьи)
Александр Етоев, 17.05.2001

О пьесе Ханоха Левина "Потерянные в звездах" на сцене петербургского Театра на Литейном Потеряться в звездах можно по-разному. Например, если ты - загулявший по случаю удачно отмеченных именин ангел. Или ты - астронавт, сдуру перепутавший кнопки на приборной доске ракеты.
В пьесе Ханоха Левина астронавта ни одного нету, ангелы - немного, но есть, зато чего в ней более чем хватает, так это презервативов.
В пьесе их десять тысяч, и все хорошего австралийского качества, это не считая нескольких некомплектных штук, используемых по ходу действия.
Сначала - что такое презерватив. Кто думает, что это банальное резиновое изделие, служащее единственно для того, чтобы предохранять некомпетентных любовников от нежелательных последствий соития, тот тысячу раз неправ.
Презерватив - это символ, а не изделие. Он легкий воздушный шар, уносящий его хозяина к вышеупомянутым звездам ("Потерянные в звездах. Lost in the stars" - Sic!). Символ любви воздушной, какою любит Иоханан Цингербай аптекаршу Белу Берло. Впрочем, в случае с Иохананом и Белой, любовь отягощена корыстью, то есть воздух, любовь питающий, не такой уж легкий, как кажется. Он густо пропитан запахами - желания, обоюдного и настойчивого, и паталогической житейской практичности, присущих и герою и героине.
Это - во-первых.
Во-вторых, презерватив - это символ, но не легкости уже, а баласта, притягивающего человека к земле (и утягивающего в результате под землю). Пример тому - Шмуэль Спрол, наследник тех самых десяти тысяч хорошего австралийского качества. Любовь его к Беле Берло зритель видит через оболочку кондомов, рокового и единственного подарка, доставшегося ему в наследство от папы.
Действие поделено надвое - сорокалетних героев притчи сменяют те же шестидесятилетние. Повторяется первое действие. Смена возраста не есть смена образа.
Легкость пьесе придают музыка, шум прибоя и крылья ангелов - и, конечно же, режиссерская палочка маэстро Григория Дитятковского, сумевшего на пятачке сцены уместить вселенную образов - одиночества, жизни, смерти и капризной судьбы героев.

Искусство для прусочитов и джойсолюбов
Петербургские театральные страницы (оригинал статьи)
Евгений Соколинский

Перед вами не фельетон. Хотя слово, чаще всего повторяемое героями "Потерянных в звездах", - презерватив, оно не должно оскорбить ничью нежную душу. Если в театре четыре часа говорят о конкретном средстве, то игнорировать его никак нельзя. И выразиться по-другому тоже нельзя. Раньше его ехидно называли резиновым изделием N 2 (или 1), но эвфемизм этот не соответствует современной технологии. Именовать же его противозачаточным средством опять-таки не позволяет истина. Ни о каком зачатии применительно к героям пьесы Ханоха Левина "Продавцы резины" (спектакль называется более возвышенно - "Потерянные в звездах", премьера Театра на Литейном) нет и речи. Все они хотят, но не могут. Вернее, много чего хотят (семьи, понимания, материального благополучия, уверенности в себе) и всего этого не могут получить. Ну, в общем, дело знакомое. Собственно, "Орнитология" Александра Строганова (премьера Александринского театра) о том же. Татьяна Павловна и Леонид Павлович Зябких хотели бы взлететь (по-крайней мере, интеллектуально), только почему-то не получается. Занимаясь птицами и только птицами ("куриным космосом"), брат и сестра отождествляют себя с курицей и петухом. А всем известно, курица - не птица, интеллигент - не человек. (Когда главный режиссер Орловской драмы Борис Голубицкий осуществит свою давнишнюю мечту - провести фестиваль "Птицы нашего театра", "Орнитология" займет центральное место в фестивальном показе.)
То, что в обоих спектаклях мы столкнулись с интеллектуальными играми, не вызывает сомнения, хотя обе пьесы не имеют ничего общего с драматургией типа стоппардовской "Аркадии". Никаких алгебраических формул, исследований, комбинаций времен. Здесь диалог намеренно упрощен, фабула на грани издевательства, зато текст, литературный и особенно режиссерский, рассчитан на ассоциативность зрительского мышления. В "Орнитологии" проглядывают цитаты из Горького, из "Грозы", отсылки к "Шантеклеру" Эдмона Ростана, Подколесину из "Женитьбы", Расплюеву в сцене "мышеловки" из "Кречинского", "Волшебной флейте" и другим сюжетным мотивам, афоризмам. В вариациях по пьесе Левина иной ассоциативный ряд: Шолом-Алейхем, мизансцены, навеянные Шагалом, Брехт, средневековые мистерии, кафкианские темы, Уайльд, особенно "Саломея" (Иоаканнаан-Иоханнаан, танец официантов с металлическими блюдами - так и ждешь появления на них отрезанных голов бедных пророков). Я уже не говорю об ассоциациях чисто театральных.
Зрители, посещавшие Театр Комедии в 70-е годы, вспомнят дуэт Дрейдена и Захарова в "Музе" и особенно в "Романтиках" по Ростану, где Дрейден тоже ездил на велосипеде (правда, кто теперь не ездит?).
Разумеется, можно смотреть сегодняшние премьеры, и не затрудняя себя поиском их первоэлементов, однако удовольствия получишь меньше. С расслоением общества расслаиваются театры, зрительный зал. Кто-то ориентируется на "ценности массового восприятия", кто-то предназначает свои опусы зрителю, загорающему с Марселем Прустом на животе. Театры всякие нужны, театры всякие важны. В данном случае мы рассуждаем об искусстве для прусточитов и джойсолюбов, с поправкой на исконную грубоватость сцены.
У простодушного зрителя, который в театре ищет любопытную историю про обычных людей, многое в нынешних премьерах вызывает недоумение; "О чем пьесы? О гондонах? О ком? О сумасшедших?" Некоторые полагают, что бестрепетное употребление этого и других подобных слов - признак взрослого человека, другие называют эксгибиционизм, склонность к постоянному эпатажу - свойством инфантильного сознания. История рассудит, кто прав. Факт тот: именно гурманам требуются для разнообразия особо острые блюда, именно высокообразованные гуманитарии щеголяют экстраординарным матом.
При чем тут поэзия? Герои обоих произведений существуют если не в космосе, то, по крайней мере, между небом и землей. Быта в них нет. Есть звезды, вселенная, Ветхий завет, ангелы, "вечные жиды" и "вечные русские". Иоханнаан прижимает к себе бумажный пакет с предохранительными средствами, и блаженная детская (фирменная захаровская) улыбка расплывается у него на устах. Он - восторженный лирик, этот раздолбай Цингербай. Из его тщедушного тела рвется желание воспарить над своей земной оболочкой, желание петь и танцевать. Непристойная, неуместная, болтливая откровенность - психологический срыв чувствительной, романтичной натуры. Ни о чем нельзя судить по внешним приметам.
Режиссеры в сообщничестве с драматургами разыгрывают серию провокаций, обманов. Провокация первая: мнимый любовный треугольник. Весь первый акт "Орнитологии" мы предполагаем, что Савва (Сергей Паршин) пытается соблазнить жену отсутствующего друга, и только когда вернувшийся Леонид застает парочку в весьма рискованной позе, выясняется: Леонид - брат Татьяны и сам запланировал свадьбу сестры с Саввой, руководствуясь научно-философскими целями. В "Звездах", казалось бы, - налицо соперничество двух мужчин: Шмуэля Спрола (Сергея Дрейдена) с Иоханааном Цингербаем (Вячеславом Захаровым). Оба делают предложение аптекарше Беле (Елена Немзер). Но серьезного соперничества нет, потому что нет любви, а в обсуждении брачного договора никто не хочет поступиться принципами.
Пьесы представляют собой цепочки несвершений. Не соблазнил, не женился, не продал (10 тысяч презервативов, оставленных в наследство Шмуэлю). Впрочем, один поступок на два спектакля есть: Саввы, прыгнувшего в окно. Однако этот поступок нужен автору, чтобы доказать: "человек не создан для счастья, так же как наша птица не создана для полета". Савва прыгает в окно потому, что боится своего несоответствия таинственным требованиям высоких интеллектуалов. Пьеса Строганова показывает, как легко манипулировать массовым сознанием - Савва его несомненный представитель.
Вторая "провокация": мнимая привязка происходящего к конкретному времени и географическому пространству. Левин вроде подчеркивает принадлежность своих героев к еврейству, Строганов дает своим сугубо русские имена. На самом деле и шмуэли, и саввы живут вне реального времени и пространства. Их проблемы не обусловлены ни еврейским вопросом, ни загадочной русской душой. "Трудные люди" - интернациональны.
И то, и другое трио персонажей доказывает духовную импотенцию людей. Презервативы, которые никому не нужны, стало быть, дети, которые никому не нужны, невозможность полететь, воспарить - всего лишь прозрачные знаки этой импотенции. Герои в физиологическом и переносном смысле кончают, еще не начав.
Обличительства в спектаклях, конечно, нет, никто не злорадствует: "так тебе и надо, гадина!", хотя вызвать жалость к одиноким звездочкам, выпавшим из ладони Бога и потерявшимся в бездонной черноте неба (это из монолога Шмуэля) Дитятковский со Смирновым тоже вряд ли стремились. С чувством юмора у них все в порядке. И фигуры ангелов, у которых чешутся крылышки, это лишний раз доказывают. К звездам Дитятковский относится примерно, как Маяковский: "Ведь если звезды зажигают..." Только непременно "плевочки-жемчужины".
Странность обеих постановок в том, что эмоционально они воспринимаются вопреки словам и поступкам героев. Интеллектуальная "Игра в бисер" предполагает абсолютную бесстрастность. "Потерянные в звездах" написаны буквально по строгой математической схеме, второй акт почти зеркально повторяет первый. В "Орнитологии" Игорь Волков долго объясняет суть домашних экспериментов семьи Зябких. Савва-Паршин, как и мы, ничего не понимает. Но не слова, повторяю, поддерживают внимание публики.
Жанрово-психологическая нескладуха придает сама по себе остроту современному спектаклю. Рационализм, естественно, женский, сталкивается с мужской наивностью и обидчивой импотентной пылкостью. Насмешливо-холодная обольстительность Кузнецовой контрастирует с постоянным возбуждением Паршина. Что-то подобное происходит и в пьесе Левина. Аптекарша без лишнего кокетства предлагает себя в качестве "скорой помощи", быстродействующего лекарства и тут же застывает, требуя конкретного возмещения, делового договора. А мужчины прекраснодушничают, говоря, что им "срочно надо быть счастливыми" и хочется "встретить женщину щедрую на деньги и ласки". Это было бы смешно, если бы, к примеру, наш реальный современник с телевизионного экрана, назвавшись "бесприданницей из Йошкар-Олы", не говорил то же самое.
Особо проницательные критики усматривают в обоих спектаклях стремление человека к счастью, стремление к вечно женственному, но я бы не стал превращать Левина со Строгановым в Арбузова. Цингербай хочет, чтобы ему было хорошо и приятно, Шмуэль в дополнение к этому умеет превращать презервативы и техасские попки в предмет для поэтического вдохновения, Бела просто умеет ждать, но никто из них реально не живет и не хочет чем-то поступиться ради другого. Разумеется, всех героев "потерянных" и "орнитологических" жалко, как жалко любого калеку. Однако спектакли Смирнова и Дитятковского не об утраченном счастье, а о жизни, незаметно переходящей в смерть.
Парочка птиц (Татьяна и Леонид) не живет, а подглядывает за жизнью. Соответственно, их квартира заполнена скелетами, черепами, чучелами, муляжами (художник Эмиль Капелюш). Процесс смерти интересно изучать, изображать. Свадьба Татьяны и Саввы воспринимается, как похороны, - не случайно невеста в черном. Натюрморты, которыми увлекается Татьяна, воспринимаются уже в смысле буквального перевода словосочетания "мертвая натура". "Вы хотите посмотреть, что у нее внутри?" - с равнодушием вивисектора спрашивает Леонид Савву про родную сестру. Вивисекторы рассматривают приятеля-гостя в качестве объекта для любопытного эксперимента - у Саввы нарушено чувство самосохранения, и он готов поддаться на любую идеологему.
Григорий Дитятковский, нежный и печальный рыцарь нашего театра, давно рассказывает об иссякании культуры, жизни, о неминуемой гибели чувствительной души. Его лучший протагонист, Сергей Дрейден, представляет эту тему в "Мраморе" по И. Бродскому, в "Отце" по А. Стриндбергу, теперь в "Потерянных" израильского современного автора. Шмуэль обаятелен, но бесплоден. Энергичный, остроумный, он перечисляет даме многочисленные свои болезни и ложится с ней на черную крышку пианино, как на катафалк. Его возможное семейное благополучие разрушается из-за абсурда: не сошлись с Белой в вопросе, кто должен ставить могильный памятник первому из почивших супругов. Во втором действии вопрос решается просто: раздетый женственными ангелами до белья наследник презервативов "памятник себе воздвиг нерукотворный" и, усевшись на могилке в позе мыслителя, беседует с кладбищенскими старожилами о вышеупомянутых, теперь уже покойницких техасских попках. "О Господи!" - воскликнет солидный посетитель академических театров. Ну, что вы возмущаетесь? Все нормально. Жизнь богата сюрпризами. Можно было бы говорить о жизни-смерти с пафосом, с затаенным трагизмом, но Дитятковский сочиняет вместе с балетмейстером Сергеем Грицаем пластически-музыкальные картины, которые заставляют неотрывно следить за происходящим. Своего рода иронический аккомпанемент. Ангелы-официанты-музыканты "обтекают" инфернальный лабиринт сероватых дверей - явная метафора лабиринта судьбы (художник Владимир Фирер), обтекают персонажей, действие. То они образуют пародийные пирамиды в духе тридцатых годов, то готовят к брачному или траурному ритуалу Белу, Шмуэля, то поют шлягеры на немецком, английском языке, то зависают, отстранившись от стен, чуть ли не под прямым углом. Перселл с Куртом Вайлем, испанское танго и эстрадный танчик образуют постмодернистскую вязь, забавно оттеняющую эпатажные диалоги. Чем резче звучат в тексте "образы материально-телесного низа" (по выражению М. М. Бахтина), тем более томно движутся по сцене Дмитрий Готсдинер, Сергей Мосьпан и Михаил Кац.
Итак, драматурги строят литературные конструкции, режиссеры с художниками сочиняют свой экстравагантный сценический текст, но, несмотря на его оригинальность, притягательнее всего оказываются актеры. За их психологической игрой, иногда безотносительно к смыслу, интересно следить.
Полтора часа диалог между Татьяной и Саввой, по сути, топчется на месте. Ничего не происходит, и в то же время происходит очень многое. Казалось бы, аналог известен: сцена Глафиры и Лыняева из "Волков и овец" А. Островского. Но там ясно, кто и для чего соблазняет другого. К тому же Глафира окручивает богатого барина быстро, не давая ему опомниться. Здесь "качательность и обоюдоострость" долго держат нас в веселом напряжении.
Татьяна, провоцируя мужчину, выясняет, сколько времени она сможет продержать его на расстоянии вытянутой руки. "Орнитология" - прекрасная школа обольщения... для женщины. А мужчина, потенциальный соблазнитель, как будто и хотел бы соблазнить знакомую, только ко сну клонит. За полтора часа Савва раз двадцать попадает из огня в полымя и неоднократно меняет свое отношение к партнерше по играм. Татьяна - и красавица, и чудачка, и сумасшедшая, и убийца. Когда ее обнаженная грудь в самый неожиданный момент открывается перед глазами обалдевшего подопытного петушка, тут-то и появляется Леонид с дохлой курицей через плечо. Постоянный трепет чувств, борьба инстинктов составляют необъяснимую прелесть постановки Романа Смирнова.
Второй акт - уже мужской вариант игры в кошки-мышки. Игорь Волков, сутуловатый, спокойно-вежливый садист, выращивает в себе ни на чем не основанную уверенность в своей мудрости, а Паршин-Савва демонстрирует мгновенно возникающую зависимость от "авторитета" и разные оттенки необъяснимого страха: накажет - не накажет. Пожалуй, контрастная смесь эгоцентризма и опасной зависимости отличает всех шестерых персонажей необычных премьер. Каждый герой - пример совмещения несовместимых качеств. Иоханнаан Захарова - человек внешне открытый, робкий, податливый и в то же время совершенно закомплексованный, мгновенно прячущийся в свою скорлупку. Кстати, Иоханнаан - почти полная противоположность рыкающему Захарову-Восьмибратову ("Лес" А. Островского). Шмуэль Дрейдена - человек безудержной фантазии, снисходительный к простаку Цингербаю, но в этом оптимисте постоянно присутствует чувство близкого конца, хотя он и наступит через двадцать лет. Бела Елены Немзер - в самой невыгодной ситуации. Кавалеры рассматривают эту строгую, интересную женщину с гладкой прической и дежурной улыбкой в качестве функции. Для них она - всего лишь гарантия заботы, спокойной смерти. Немзер - актриса, способная к неожиданному перевоплощению. Здесь она и жертва иссушающего одиночества, и одновременно следователь, который безжалостно "раскалывает" претендентов на свою руку.
За метаморфозами парадоксальных чувств видится человеческая печаль, юмор, понимание многосложности жизни. "Орнитология" и "Потерянные в звездах" не утешат вас в несчастьях, не дадут беззаботной радости, но перед ювелирным мастерством режиссеров-актеров вы должны будете снять шляпу, а психологические изломы человеческой души хоть каким-то своим углом непременно заденут ваше сознание. В обеих премьерах есть свои секреты воздействия, которые любопытно отгадывать. Если же вас что-то покоробит, не беда - в запасе театрального Петербурга есть немало спектаклей, более щедрых на ласку.

Поминальная молитва
Вечерний Петербург(статья взята отсюда)
Марина Заболотняя, 3 августа 2000 г

Часто после спектакля, видя унылые лица критиков, слышишь утешительные слова, перекладывающие вину за неудачный спектакль на плечи автора: пьеса плохая. На самом деле это не аргумент в защиту. Если режиссер выбирает пьесу, значит, это кому-нибудь (пусть даже только ему) нужно.
На новом спектакле Театра на Литейном нервные интеллигентные дамы от гигиенических подробностей секса, простите, текста - теряют самообладание и тихий нрав. Зато те, кто остается до конца действия, устраивают бурные овации. Значит, в жизни театра что-то случилось. Что-то вырастает из грязи. И это что-то - поэзия. Некоторые части плоти волнуются. Чтобы уберечь себя от нежелательных последствий, необходимо позаботиться о предохранителях.
Новый 'человек в футляре', по Ханоху Левину, - это человек в презервативе. Неважно, из чего этот презерватив состоит: из настоящей высококачественной австралийской резины, банковского счета на 60 тысяч фунтов или маленькой аптеки. Главное - надежность и эластичность в использовании. 'Человек просто' теперь не в моде.
Хотя действие пьесы происходит в аптеке, в доме, в театре, на кладбище, на набережной, сцена величественно неизменна: огромные белые двери, сквозь которые, не спешиваясь, могла бы легко пройти кавалерия, выстроились квадратно-гнездовым способом. В таком пространстве даже открытие дверей - ритуал. Здесь люди должны иметь солдатскую выправку и ходить только по прямой, как на военных маневрах. Ать-два! Стать-лечь! Царствие земное создано из дверей, стульев, ангелов, презервативов. Так распорядились режиссер спектакля Григорий Дитятковский и художник Владимир Фирер. Расстояние между пьесой и спектаклем измеряется разницей между их названиями: 'Торговцы резиной' и 'Потерянные в звездах'. В данном случае режиссерский произвол оправдан. Победа над пьесой состоялась.
Нарочитая дидактика пьесы снята, 'брехтианство' кануло в Лету вместе с похабными куплетами про использованные презервативы. Словом, исчезло все, что дало основание драматургу вместо жанра просто написать: 'пьеса с куплетами'. Невыносимые 'раблезианские' песенки в спектакле перечеркнуты поэзией пластики. Появилась тень Пины Бауш, ее театра пластической драмы. Дитятковский поработал с хореографом Сергеем Грицаем от души. Такое единение в драматическом театре встретишь разве что у Льва Додина. Лаконичная пластическая вязь спектакля стягивается в смысловые сгустки, в упругие видения танца, и, точно шарики ртути, звонко отбивает дробь.
Когда из профессионала прорастает личность (оказывается, она может созревать!), тогда открываются глубины и высоты творческого мгновения. Когда огранка произведена, на артиста можно открыто и без стыда смотреть и наслаждаться им. Это произошло с актрисой Еленой Немзер некоторое время назад в работе с Александром Галибиным. Поэтому так умно, так легко, так тонко передала она режиссерский замысел Григория Дитятковского. Не работа, а роскошь. Тем более что существование на сцене рядом с дуэтом таких непредсказуемых импровизаторов, как Сергей Дрейден и Вячеслав Захаров, грозит серьезной опасностью. Но в надежных режиссерских руках это не страшно. И в найденной реальной речевой интонации актрисы - важная 'инфернальная' интонация спектакля, в целом, его ключ. В мелодии речи - и прагматизм, и жесткость одинокого сильного человека: такие не плачут. Тут-то и вырастает притча. Здесь - оправдание названия спектакля.
Вячеслав Захаров обытовляет своего героя, но и здесь, в обыкновенности и блеклости его, не удается скрыть индивидуализм. Это просвечивает личность самого актера. Своеобразный стоицизм мелкого муниципального служащего Цингербая не смешон и не трогателен. Этот великий мастурбатор - моль по сути, но со своей философией. Так себя и мыслит: мразь с чеком. Герой Сергея Дрейдена Спроль насмотрелся 'крутых' фильмов, даже видел Марлона Брандо в 'Последнем танго в Париже' и теперь неуловимо подражает ему. Не исключено, что это его идеал мужчины. Глядя на этого бритоголового немолодого человека, трудно представить его в сцене любовной неги, и чуткий режиссер до этого дело не доводит. А от слов аптекарши Белы про него - красавчика и сердцееда - мурашки по спине. За его душой - не отравленные сердца, а болезни, таблетки и цифры. Главным образом - одна большая цифра. Она не дает ему покоя, жжет его сердце и печалит. 10 000. Именно такое количество презервативов досталось этому доброму человеку в наследство от чрезмерно страстного отца.
Прижимистость и расчет - защита каждого из них, от страха перед жизнью и перед собою, от неуверенности в том, что ты существуешь. Смерть не избавляет от мучений, но самая светлая, самая легкая сцена спектакля - смерть владельца презервативов. Все то, что Спроль говорил бедному Иоханану, разжигая его мужскую фантазию рассказом о Техасе и крутобедрой девушке Джейн, - говорит он на кладбище покойникам, рты которых полны праха. Все просто. Он сидит на стуле, его раздевают - и никаких эмоциональных всплесков: такое бывает лишь за гробом или на иконе. Характерное интонирование Дрейдена в 'низких' житейских регистрах и с едва уловимым акцентом 'старого одессита' сдабривает библейский пафос.
Есть только один существенный вопрос жизни персонажей: сколько ты стоишь? Товар - деньги - товар, а в промежутках - кино, головная боль, пачка аспирина, три кондома в кармане и огромная неудовлетворенность потребностей. Оптом - презервативы. Оптом - жизнь. Брак - для умножения капитала. Когда же наконец свершится алхимическая свадьба и ничто превратится в золото? Когда они получат свои кусочки счастья? Когда придет любовь, но только с чеком? Они словно состоят из пустот - герои в ожидании любви с чеком. И вся их жизнь - в минуте ожидания, когда в темноте поднимется занавес и засияет прекрасная жизнь. 'Я очень на вас рассержусь, если комедия будет несмешной', - скажет, придя в театр, Бела Иоханану.
Второе действие спектакля начинается 20 лет спустя все в той же исходной позиции: 'ночь, улица, фонарь, аптека'. И те же трое несчастных. Их роковая расчетливость - одного порядка со скупостью героев Мольера. Это диагноз.
Сумма из трех одиночеств. Даже если они и встречаются, не могут соединиться, потому что любят считать и делают это слишком хорошо. Достоинство каждого хранится в банке, в чулке, в недвижимости... В какой-то момент начинаешь подозревать о неких изменениях в их физиологии. Может, в их груди - под костюмами или платьем - простые счеты с костяшками? Может, это ходячие люди-счеты, как у Сальвадора Дали: одна Венера, один Аполлон, один Сатир, и вес - с ящичками? Хорошо думать, что идеальное чувство любви - вечная константа. А если это не так? И оно подвержено коррози! или закономерной эволюции? И этот 'край земли', как край плоти, - просто высчитанный рай. Или, может быть, именно с этого края современный человек лучше виден?
Да, местами спектакль тягуч как десять тысяч презервативов. Дыхание его прерывисто. Захлебывеющаяся динамика диалог; перебивается ровными монолитами молитв. Но резиновая вата, в которой запуталось человечество, и есть бытие, где вместо стены плача - только двери: двери жалобы, скорби смерти.
Мы постоянно открываем какие-то двери и видим пустоту. Открываем двери театра, проходит, по анфиладе залов, долг: ищем места, чего-то ждем, и - ничего. Только двери и ангелы Они умеют смешно зависать на двери, ухватившись за невидимые ручки, мгновенно превращаясь во флюгеры. Тщетно они помогают нам сбросить панцирь освободиться и взлететь. Если кто-то и засмотрится на звезды тут же начнет их пересчитывать.
Кружат по сцене мужчины с крыльями. Ангелы летят. Эти легкие молекулы радости составлют кристаллическую решети, спектакля и нашего бытия. Но их никто не замечает. Кому нужна сегодня невыносимая легкость бытия?

Затерянные в презервативах
Рецензия
Еврейский Петербург (оригинал статьи)
Ольга Кузнецова

В репертуаре театра на Литейном идет спектакль “Потерянные в звездах”. В 2000 году он был удостоен петербургского “Золотого софита”: за лучшую мужскую роль премию получил Вячеслав Захаров, сыгравший роль Иоханаана Цингербая. Весной следующего года постановка стала лауреатом национальной “Золотой маски” в номинациях “за лучший спектакль большой формы” и “за лучшую режиссерскую работу в драматическом театре”.
Действующих лиц трое – Бела Берло, Шмуэль Спрол и Иоханаан Цингербай. Само же действо отсылает к пьесе израильского драматурга Ханоха Левина “Торговцы резиной”. Увидев отечественную версию Григория Дитятковского, я не стала долго думать о разнице в названиях, хотя наш вариант поначалу мне показался даже успешнее – своим сомнительным звучанием в устах современников, за версту отдающим снисходительной и, в то же самое что ни на есть наше время, обаятельной маленькой пошлостью…
Нет, я отнюдь не издеваюсь, а иду тропою чеховских “маленьких людей”. “Резина” тянет зрителя в 50-е годы ХХ века. На ум приходит “Тошнота” академического эстета Сартра, ныне выглядящая как бальзам в беспорядочном сердце человеческих отношений. Вроде бы платоническая “любовь–морковь” оказалась тождественной динамичной паре “любовь–деньги”. Ан нет. Вершиной абсурда в духе 20-х становится сногсшибательная, но не претендующая на знание средства от всех болезней земного мирка конструкция “женитьба–презервативы”. Словно бы подводя бесславный итог прожитому столетию, судьбу тихо вершат проклятые теми же авангардистами “фармацевты”. Не случайно героиня дня – аптекарша, а обустраиваемый вокруг ее образа – символа эпохи – этакий “кондоминиум” сияет белоснежно вечными шариками, заменившими собой звезды. Персонажи по определению не могут срывать их, потому что те падают с неба сами, заживо погребая похожих на тени героев.
После такой серьезной арт-подготовки проводить исторические параллели – значит, отказать себе в удовольствии быть не вместе с тихо дремлющими зрителями под вечно живую музыку спектакля в момент откровения главному герою на кладбище, с нереализованной партией презервативов. А образ главной героини – мнимый эпицентр событий – как росток, увянет у вас на глазах без материальных вложений и отсутствия каких-либо сексуальных наслаждений. Воздушная нирвана вам обеспечена. Ощущение остроты момента, надеюсь, не отпустит вас после выхода за пределы театрального ангажемента.
Молчание презервалива или концепт контрацептива
Новая газета (оригинал статьи)
Е.В., 12 апреля 2001

«Потерянные в звездах» Ханоха Левина. Театр «На Литейном». Режиссер Григорий Дитятковский. Художник Владимир Фирер. Хореограф Сергей Грицай. Актеры: Елена Немзер, Сергей Дрейден, Вячеслав Захаров

Дитятковский — режиссер, известный строгим вкусом и чувством слова. Тем более неожиданным и для многих шокирующим стал его спектакль «Потерянные в звездах» (в оригинале «Торговцы резиной»), рассказывающий о человеке, сбывающем свой специфический товар — десять тысяч упаковок презервативов.
Презервативы здесь — лишь повод для исследования природы человеческих заблуждений, метафора одиночества и закрытости. В первом акте всем трем героям за сорок: сын мелкого вкладчика-оригинала безуспешно пытается избавиться от резинового наследства, служащий муниципалитета Иоханаан Цингербай безнадежно ищет свое маленькое личное счастье, аптекарша Бела Берло ждет выгодной партии. Все они тянут время как резину, абсолютно его не ценя, боясь душевно открыться, видя друг в друге только покупателя или продавца. Во втором акте им уже за шестьдесят, и все в той же поре: никто из них не счел нужным действительно хоть что-то изменить в своей жизни, эгоистично дожидаясь, когда это (желание вписать) свалится прямо с неба.
Абстрагировавшись от бытовых ассоциаций легко понять, что спектакль — о счастье. «Мне срочно нужно стать счастливым!» — говорит Иоханаан (Вячеслав Захаров). Он пришел в аптеку за контрацептивом, но девушки у него нет — и ему нужна хотя бы иллюзия своей востребованности. Стена высоких, уходящих в колосники дверей зрительно подтверждает мотив одиночества (художник Владимир Фирер): двери иногда приоткрываются, даже распахиваются настежь, но тут же захлопываются, едва освещенные тусклыми лампочками коммунального жилья, в котором все живут как будто вместе, но рады подсыпать соли в чужой суп и врезать новый прочный замок в дверь своей каморки. Всегда готовы надеть презерватив, рассчитывая на сиюминутное, «срочное» счастье и ни за что впоследствии не отвечать. И в вечном этом страхе продолжая надеяться на освобождение от него.
Трагифарсовую тему «низа» Дитятковский то и дело подтягивает к умной еврейской голове, соотнося некомильфотные ситуации свалившейся «резинки» и просроченного опта со священной историей. «Плохо дело, Папа!» — говорит незадачливый обладатель «резины» Шмуэль Спрол (Сергей Дрейден) о своей торговле, а звучит это как современный комментарий к Ветхому Завету.
«Потерянные в звездах» мог бы быть очень смешным, грустным и жизненным спектаклем о вечном, метафизическом поколении «потерянных в звездах», отбившихся от рук Господа. К этому отсылает все: название, заимствованное у мюзикла Курта Вайля «Lost in the Stars», стремление «срочно быть счастливым», ставшее судьбой героев, не оправдывающее себя выжидание улыбки фортуны, пассивные мечты о красивых женщинах. Если бы не текст пьесы, постоянно сбивающийся на местечковый юмор и синтаксис, что не расширяет, а сужает потенциально прочитываемые смыслы.
Дитятковский говорит так: «Сам по себе театр — вещь случающаяся, а не существующая. В театре все понятия — ритм, мизансцена, действие, конфликт... — существуют для того, чтобы услышать слово. Слово для меня очень важно, оно имеет животворящую силу. Также я уверен, что то, что интересно в Москве, может стать непревзойденной пошлостью в Петербурге».
Но именно со словом и вышла самая большая накладка: обещая философские глубины общечеловеческих обобщений, пьеса то и дело сознательно «макает» зрителя в густопастозный, склочный языковой быт — не пародируя его, а не умея слышать и дышать иначе. И то, что действительно было интересно в Петербурге, стало пошлостью в Москве. Потому спектакль — действительно вещь случающаяся. Это и любой презерватив, знающий о нас все, мог бы подтвердить.